Политическая резолюция VI Съезда РСД

Наш анализ актуальных тенденций развития политической системы путинизма ("патриотический консенсус"), его социально-экономического курса, растущей милитаризации, страхов перед социальным возмущением, а также состояния противостоящих режиму сил.

Уже почти четверть века Россия находится в историческом тупике. Невозможность гармонического развития прежних социально-политических форм существования общества привела к подрыву конституционного порядка в 1993 году, в результате которого перспективой для страны на ближайшие десятилетия стали социальный регресс и уничтожение институтов, организующих жизнь десятков миллионов людей. В конце 1990-х в качестве способа сохранить новейшую архитектуру общества и, в то же время, не допустить социального взрыва в России утвердился режим власти Путина как некий компромисс между углублением рыночных преобразований и запросом на усиление роли государства.      

1. Победа Владимира Путина на президентских выборах в марте 2012 года обозначила консервативный поворот режима, переопределивший содержание консенсуса вокруг фигуры президента. Агрессивная реакция на киевский Майдан, последовавшая за ней аннексия Крыма и «гибридная» интервенция на востоке Украины преследовали задачу изменения отношений власти и общества. В этом смысле события 2014 года подтвердили старое правило Клаузевица: «война есть продолжение политики». Отныне поддержка существующей власти преподносится не как рациональный выбор, но как гражданский долг, тождественный патриотической преданности своей стране.

Это новое идеологическое содержание было емко сформулировано Вячеславом Володиным: «Есть Путин — есть Россия, нет Путина — нет России». Подобная персонификация практически означает, что фигура Путина как символического «отца» возносится над повседневной политикой. Можно быть либералом или националистом, сторонником государственного контроля над экономикой или свободного рынка, требовать отставки правительства, отдельных министров или губернаторов, но связь «Путин-Крым-Россия» остается за пределами любых сомнений и разногласий. Те, кто принципиально с ней не согласны, просто выносятся за пределы российского политического спектра и становятся «национал-предателями».

В соответствии с этой логикой ответственность за резкое падение уровня жизни и негативные последствия неолиберальных «антикризисных» мер несут все, кто угодно — кроме президента. Даже сейчас, когда пропагандистский эффект «возвращения Крыма», очевидно, начинает ослабевать, личный рейтинг Путина продолжает оставаться высоким. Поддержка существующей власти уже не требует рационального выбора и становится гражданским долгом. А вопрос о статусе Крыма полностью замещает собой вопрос о том, кому в действительности принадлежит сама наша страна.

2. На фоне идеологических изменений в структуре власти в стране разворачивается подготовка к парламентским выборам, которые должны состояться в сентябре.

На протяжении всей путинской эпохи выборы парламента и президента были частью единого политического цикла, который проигрывал один и тот же сценарий: триумфальный успех правящей партии «Единая Россия» должен был предварять и гарантировать еще более оглушительный успех Владимира Путина. В декабре 2011 года этот механизм дал сбой: масштабные фальсификации в пользу партии «Единая Россия» стали поводом к массовым демонстрациям, участники которых выражали недовольство политическим режимом в целом.

Теперь новая политическая логика «третьего срока» Путина направлена на разрыв этого цикла. На фоне резкого снижения доверия к правительству Кремль летом 2015 года принял решение о переносе парламентских выборов в 2016 году с декабря на сентябрь, а президентских (из-за удлинённого до 6 лет срока) — на март 2018-го. Смысл такого маневра очевиден: президентские и парламентские выборы теперь должны представлять не две части одного сценария, но два совершенно разных политических предприятия. В первом ограниченный круг партий, составляющих симфонию «патриотического консенсуса», будет критиковать правительство и друг друга, соревнуясь за симпатии недовольного населения. Во втором — поддержка Путина в качестве кандидата на пост президента должна быть обусловлена органическим патриотическим инстинктом.

Уже сейчас партии «официальной оппозиции» — КПРФ и «Справедливая Россия» — сосредоточились в своих избирательных кампаниях на жесткой критике правительства и даже прямо требуют его отставки. Эти две партии, управляемые из кремлевской администрации, выступают своеобразным барометром допустимых пределов критики. Геннадий Зюганов и Сергей Миронов поддерживали любое серьезное политическое начинание Кремля: от принятия все новых репрессивных законов против «иностранных агентов» до военной поддержки режима Башара Асада в Сирии. В то же время, заявляя о себе в качестве левой части политического спектра, они демонстрируют широкий диапазон мнений внутри путинского консенсуса, в рамках которого позволительна критика отдельных непопулярных решений. В условиях растущего социального недовольства (пока в основном пассивного) партия «Единая Россия», представители которой не только возглавляют правительство, но и составляют абсолютное большинство губернаторов, может стать ритуальным «козлом отпущения».

Однако на этот предсказуемый сценарий выборов, написанный в Кремле, вполне может наложиться другой, связанный с усилением силовых структур, а также их все более активной межведомственной конкуренцией. Начавшись с создания Национальной гвардии, этот процесс идет по нарастающей: каждая силовая структура теперь открывает собственный рекламный сезон, призванный не только напомнить о ее существовании, но и продемонстрировать уникальные и недоступные другим ведомственным конкурентам возможности борьбы с потенциальной угрозой.

Например, Александр Бастрыкин в своей недавней программной статье вообще фактически предлагает отменить выборы, так как их проведение может быть слишком опасно. Он прямо призывает прекратить «играть в лжедемократию» и дать врагам «жесткий, адекватный и симметричный ответ» «в условиях предстоящих выборов». Даже прежде нейтральный аппарат Уполномоченного по правам человека с приходом Татьяны Москальковой, похоже, превратится в очередной бастион борьбы с заговорами.

Эта нервозность, безусловно, связана с тем, что нарастающий экономический и социальный кризис пока не имеет видимых политических последствий: отсутствуют массовые стихийные бунты и отраслевые забастовки (при общем росте разрозненных трудовых конфликтов).

Неотъемлемым элементом деградации всей политической системы является снижение значимости выборных органов власти на уровне субъектов Федерации в пользу назначаемых сверху должностных лиц, представляющих интересы исполнительной власти. Проведённая в 2014 году реформа местного самоуправления, отменившая прямые выборы мэров некоторых городов-миллионников и лишившая муниципальные собрания полномочий определять схему выборов глав городов и поселений, встроена в логику выведения государственной власти из-под народного контроля и установления местных политических элит, срастающихся с бизнесом. В условиях распределения бюджета через федеральный центр и концентрации власти в руках несменяемых начальников-«царьков» на местах последние теряют всякую социально-экономическую ответственность перед гражданами и воспроизводят путинскую репрессивную модель управления.

3. Социальные последствия экономического спада уже сегодня затронули большинство населения, для которого пропагандистское объяснение его причин кознями Запада становится все менее убедительным. Введение международных санкций и начавшееся с 2014 года падение цен на нефть лишь усилили сокращение объемов производства, фиксировавшееся с 2012 года. Более того, в конце 2014 года, на пике обвала рубля на валютном рынке, премьер Медведев признал, что Россия «не выходила из кризиса 2008 года». Тогда мировой кризис не просто отразился на слабой российской экономике, но спровоцировал развернувшийся во времени коллапс всей системы постсоветского капитализма, который обусловил последовавшее усиление военной активности и консолидацию режима внутри страны. Однако именно за последние два года резкое снижение нефтяных доходов в сочетании с фактически закрытой возможностью рефинансирования на Западе для российских банков оставляют правительству все меньше простора для маневра. Прежняя стратегия — затыкание дыр в экономике при помощи колоссального правительственного Резервного фонда — сегодня почти исчерпана. Между тем, текущие масштабы кризиса делают перспективу социальной катастрофы все более реальной.

Так, к концу 2015 года спад в российской экономике составил 3,7%, а инфляция достигла 15,5% (с максимумом в 16,9% в марте 2015 года). Темпы обнищания за этот короткий период поражают:  численность населения  с доходами ниже прожиточного минимума выросла с 16,1 миллиона до 19,2 миллионов (составив 13,4% от всех жителей страны). Стоит заметить, что на конец прошлого года официально установленный правительством прожиточный минимум составлял 9 452 рублей (приблизительно 123 евро). Можно представить, сколько жителей страны имеют доходы, лишь незначительно превышающие эту ничтожную цифру, но выходящие за пределы официально признаваемой бедности. Также, согласно последним опросам, 73% россиян не имеют никаких сбережений «на черный день», и тратят свои зарплаты только на самое необходимое.

На этом фоне данные о безработице внешне выглядят будто бы неплохо: государственная статистика фиксирует ее на уровне 5,8% (4,4 миллиона жителей). В это число входят и те, кто находится в активном поиске работы, но не регистрировался на бирже труда. При этом за три первых месяца 2016 года количество только тех, кто декларировал себя в качестве безработного, увеличилось на 70 000 (то есть на 7%). Сохраняющиеся относительно невысокие темпы роста безработицы при гораздо более быстром снижении уровня жизни объясняются мерами правительства по поддержанию формальной занятости (при снижении зарплат и сокращении рабочего времени). Например, распространена практика долговременных «неоплачиваемых отпусков» на крупных промышленных предприятиях. Важным мотивом здесь является «поддержание социальной стабильности» не столько в мегаполисах, где в случае увольнения пока можно найти другую низкооплачиваемую работу, сколько в так называемых «моногородах», построенных в советский период вокруг флагманов индустрии. В случае масштабных сокращений на таких предприятиях значительная часть населения города автоматически перемещается в категорию хронических безработных, и таким образом небольшой город превращается в место потенциального социального взрыва.

Это внутреннее противоречие — между стремлением удержать занятость на прежнем уровне, не допустить резкого снижения доходов населения и одновременной борьбой с последствиями кризиса по рецептам «строгой экономии» — продолжает оставаться основой бюджетной политики России на протяжении последних двух лет. Уже на этапе принятия бюджета на 2016 год премьер Медведев заявлял: «Нам не обойтись без серьезной рационализации расходов, причем сделать это нужно не простым путем, которым мы шли достаточно часто, повышая налоговую нагрузку на бизнес, а за счет снижения неэффективных трат». Например, к таким тратам, по мнению Медведева, относится индексация пенсий. Так, было предложено полностью отменить индексацию для работающих пенсионеров (14,9 миллиона человек) и сократить общую индексацию пенсий до 4% (при официально ожидаемой инфляции не менее 10%). В целом, увеличение пенсионного возраста до 65 лет остается одним из главных декларируемых способов борьбы с ростом бюджетного дефицита. Однако практическая реализация этой меры по понятным причинам откладывается до парламентских, а, возможно, и президентских выборов (общее количество пенсионеров в России сегодня составляет 41,4 миллиона, то есть почти треть всего населения).

Механизм индексации зарплат в частном секторе плохо проработан в российском трудовом законодательстве, и фактически носит рекомендательный характер (он должен быть прописан в коллективном договоре, который заключается только в крупных кампаниях). Для всех работников бюджетного сектора индексация за последние два года не проводилась. Показательно, что повышение зарплат (которое не сможет покрыть уже существующие потери от инфляции) для этой сферы запланировано правительством на осень 2016 года, и будет очевидно использоваться в пропагандистских целях накануне парламентских выборов.

Однако, хотя бюджет на 2016 год был составлен в духе «строгой экономии», со значительно урезанными расходами на образование и здравоохранение, через несколько месяцев после принятия он был сокращен еще на 10%. Сама структура государственных доходов, в которой главное место (до 70%) составляет прибыль от экспорта нефти и газа, делает постоянные сокращения неизбежными и в дальнейшем.

4. Кажется, что у путинской элиты действительно нет никакого долгосрочного плана спасения национальной экономики. Предпринимаемые «антикризисные меры» скорее нацелены на сохранение  социального статус-кво до того момента, пока, например, цены на нефть не возобновят рост естественным образом. Предельный цинизм российской элиты удивительным образом сочетается с почти мистической верой в «невидимую руку рынка», которая выручит их так же, как в начале 2000-х, когда взлетевшие цены на нефть стали настоящим подарком судьбы. Поэтому Владимир Путин был достаточно искренен, когда в декабре 2014 года, сразу после «черного вторника» (когда рубль обвалился на 15 пунктов), заявил, что «рост неизбежен, в том числе и потому, что внешняя экономическая конъюнктура будет меняться».

Стоит заметить, что отличительной чертой путинизма всегда была логика «мегапроектов» — приоритетных программ с персональной ответственностью и конкретными сроками реализации, на которых сосредоточены ресурсы и усилия бюрократии (примерами таких проектов можно считать проведение Олимпиады, интеграцию аннексированного Крыма, строительство космодрома «Восточный» и т.д.). Гигантские стройки, регулярно объявлявшиеся со второй половины 2000-х и требующие колоссальных вложений из бюджета, подавались как социально ориентированный способ потратить нефтяные сверхдоходы: каждый такой проект предполагает создание рабочих мест и вложения в инфраструктуру, а значит, положительный экономический эффект. На деле же выгоду от таких строек извлекают крупные предприниматели, получившие госзаказ под гарантии госбанков, а созданные «рабочие места» оказываются просто ловушкой для рабочих, которые попадают в ситуацию, где под давлением подрядчиков и всей чиновничьей государственной машины невозможно защищать свои права (особенно ярко это демонстрируют примеры с обманутыми строителями сочинских объектов и космодрома «Восточный»).

Одним словом, замысел мегапроектов, поданный российским государством как способ перераспределить нефтяные доходы в пользу народа, в реальности оказывается мощнейшим механизмом ускоренного обогащения микроскопической элиты за счёт того самого народа. При этом пропагандистам до сих пор удаётся акцентировать внимание на «успешной» реализации таких проектов (благодаря авторитету их главного куратора — президента РФ) и замалчивать их катастрофическую порочность. Таким образом, «антикризисные» действия правительства во многом определяются стремлением обеспечить любой ценой общенародное переизбрание Владимира Путина в 2018 году. А что будет после – сегодня мало кого волнует.

В то же время, за происходящим явно просматривается и еще одна, чисто неолиберальная логика: использовать экономический спад и обнищание населения для продвижения «структурных реформ», радикально снизив социальные стандарты и стоимость рабочей силы внутри страны. Так, по подсчетам экспертов государственного Внешэкономбанка, отсутствие полноценной индексации и сохраняющаяся динамика снижения доходов населения приведет к тому, что в 2017-2018 гг. доля валовой прибыли превысит долю оплаты труда, и таким образом восстановится инвестиционную привлекательность страны.

С этим же связаны дискуссии вокруг возможной приватизации масштабных государственных активов, таких как корпорация «Российские железные дороги» или крупнейший «Сбербанк России». Неслучайно, что при сохраняющихся санкциях, совместная миссия МВФ и Всемирного банка, находившаяся в Москве в марте этого года, высоко оценила «антикризисный» курс российского правительства. Последнее назначение Алексея Кудрина в Экономический совет при Президенте вписывается в эту тенденцию.

5. Важно отметить, что поиск новых источников государственных доходов в условиях углубляющегося кризиса и падения цен на нефть будет все больше стимулировать милитаризацию экономики и, соответственно, агрессивную внешнеполитическую активность. На протяжении последних лет масштабные инвестиции в производство оружия оставались одним из главных государственных приоритетов, а военный бюджет в 2016 году составил 4% ВВП (на 0,8% больше, чем в прошлом году). Военная операция в Сирии, помимо внешнеполитических целей, явно выполняла задачу рекламы новейших военных разработок. Так, одним из ее итогов стали заказы на поставки российских бомбардировщиков и военных вертолетов на общую сумму до 7 миллиардов долларов в Индию, Алжир и другие страны.

И «гибридная» агрессия в Украине, и военная операция в Сирии связаны не только с геополитическими играми и борьбой за признание на Западе. Они напрямую связаны с углубляющимся кризисом всей политической и экономической системы российского капитализма. Принятие военных решений позволяет усилить легитимность власти внутри страны — и среди населения, и среди элит. 

6. Одной из важных составляющих «патриотического консенсуса» до последнего времени оставалась криминализация любого политического или социального недовольства. Массовая антиукраинская пропаганда, заполнившая проправительственные медиа с начала 2014 года, неизменно подчеркивала связь широкого протеста с неизбежным хаосом и обнищанием. В ход был пущен классический консервативный аргумент «к тщетности»[1], согласно которому желание масс изменить что-либо к лучшему в итоге приводит лишь к ухудшению социальной ситуации. Другой стороной того же аргумента являлась экстериоризация любых социальных конфликтов: стоящее за каждым из них скрытое желание зарубежных сил «расшатать ситуацию» и привести в конечном итоге к смене режима с катастрофическими последствиями для национальной независимости страны. Всякая забастовка или локальное социальное движение моментально провозглашалось попыткой «организовать новый Майдан». Кроме того, новая «посткрымская» риторика Кремля закрепила положение местных государственно-коммерческих верхушек, которым для сохранения власти теперь достаточно объявить любых политических конкурентов агентами подрывных революционных сил. Можно констатировать, что только к концу 2015 года эта пропагандистская фигура начала терять свою силу.

Протесты, связанные с различными аспектами кризиса и правительственного «антикризисного» курса, происходят все чаще, хотя до сих пор остаются бесконечно далекими не только от выдвижения собственной альтернативной повестки, но и от какой-либо координации действий на национальном уровне.

Самым значимым выступлением такого рода стала акция протеста водителей-дальнобойщиков, стартовавшая в ноябре 2015 года. С самого начала власти заняли четкую позицию: никаких уступок в этом вопросе быть не должно, и новый объем сбора не будет пересмотрен ни при каких обстоятельствах. Исключительное полицейское давление, а также отсутствие прочных структур самих дальнобойщиков, способных координировать протест в сложных обстоятельствах, привели к его постепенному угасанию.

С 2015 года растет также количество протестов наемных работников — спонтанных или организованных независимыми профсоюзами — против сокращений рабочих мест, урезания или задержек заработной платы. Так, за прошедший год количество подобных протестов возросло по сравнению с 2014 годом на 40%. Среди участников забастовок (в основном однодневных или «итальянских») — работники крупных промышленных предприятий, общественного сектора (больниц, коммунальных служб), сферы обслуживания и даже оборонных заводов.

Оппозиционные партии «патриотического консенсуса», КПРФ и «Справедливая Россия», играют все более важную роль в дезориентации участников этих пока разрозненных выступлений. В отсутствие собственных прочных организаций и решимости вступать в серьезный конфликт, протестующие ищут политических посредников, обладающих ресурсами и очевидно встроенных в систему, которые могли бы публично озвучить их требования. Уже сейчас видно, как эта привычная для российских "коммунистов" еще с 1990-х годов функция «выпуска пара» оказывается все больше востребована Кремлем и органично встраивается в логику стартовавшей избирательной кампании в бутафорский парламент.

В свою очередь, либеральная оппозиция, принципиально не встроенная в политическую систему и настаивающая на ее радикальной демократизации, по-прежнему изолирована от растущего социального возмущения. В первую очередь это определяется ее политической традицией и социальной природой. Наследуя «либеральным реформаторам» ельцинской эпохи, лидеры вроде Михаила Касьянова и Алексея Навального видят ключевой ресурс перемен в растущем недовольстве определенных секторов среднего и крупного бизнеса. Более того, и Касьянов, и даже находящийся в политической эмиграции Ходорковский признают возможность совместной работы в будущей «свободной России» с такими видными представителями «либерального крыла» путинского истеблишмента, как бывший министр финансов Алексей Кудрин, действующая глава Центробанка Эльвира Набиуллина или руководитель государственного Сбербанка Герман Греф. Требования люстрации коррумпированных чиновников и демократизации системы для радикальной либеральной оппозиции органично сочетаются с признанием необходимости «структурных реформ» и «прекращения конфронтации с Западом». Демонтаж персоналистского режима представляется им скорее в виде транзита сверху при участии современной элиты, а уличное внепарламентское движение видится как вспомогательный фактор давления.

7. Радикальные левые, не включенные ни в оппозицию «патриотического консенсуса», ни в либеральную фронду, должны найти связь с поднимающимся, но пока организационно и политически не оформленным движением социального протеста. Проблема, однако, и в том, что сама радикальная левая оппозиция сегодня находится в ситуации упадка. Некоторые известные лидеры, такие как Сергей Удальцов и Алексей Гаскаров, по-прежнему находятся в тюрьме. События в Украине также привели к глубокому расколу среди левых, часть которых фактически поддержала российскую интервенцию.

В этой ситуации нам необходимо начать работу над большой программой перемен, основанной на требовании пересмотра отношений собственности, сложившихся в результате ельцинских и путинских приватизаций. Естественным следствием этого пересмотра является требование демонтажа всей политической системы, порождённой ультрапрезидентской конституцией 1993-го года, взамен которой следует учредить парламентскую республику. В такой программе должно быть закреплено понимание ценности политической демократии не как инструмента, но как фундаментального принципа власти народа, необходимого для последовательной реализации стремления к социальному равенству.

Нарастающий кризис и слабеющая с каждым днем магия «патриотического консенсуса» создают новые возможности для продвижения демократической и социалистической политической повестки. Тактика левых действий в текущем развитии событий должна быть выстроена на основе приведённого анализа и обозначенных стратегических задач.

 

[1] Этот аргумент опирается на выборочные наблюдения за последствиями социальных взрывов: например, поскольку после революции на Украине власть снова перешла к горстке антинародно настроенных элит, этот пример распространяется на все будущие волнения, и потому любые попытки социальных преобразований объявляются бессмысленными и даже вредными. Чтобы продемонстрировать бесплодность изменений, в качестве примеров к этому аргументу всегда выбираются революции, закончившиеся реставрацией режима. Положительные последствия социальных сдвигов при этом никогда не озвучиваются.

 

 

12 мая 2016 — РСД
Российское социалистическое движение, РСД, съезд РСД, программа РСД, левые, прогрессивные левые, приватизация, индексация, Сирия, милитаризация, Путин, выборы, кризис, Кудрин, Касьянов, Ходорковский, Бастрыкин, Москалькова, Навальный